Последнее правило - Страница 76

— Малыш… — шепчу я.

Показываю на телефон в своей руке, потом киваю на место, где у него должна висеть трубка.

Он не снимает ее, только бьет по стеклу, которое нас разъединяет.

— Возьми трубку! — кричу я, хотя он не может меня слышать. — Джейкоб, возьми трубку!

Но он закрывает глаза, подается вперед, прижимается щекой к стеклу и как можно шире расставляет руки.

Я понимаю, что он пытается меня обнять.

Кладу трубку и подхожу к стеклу. Принимаю ту же позу, что и он. Мы — зеркальное отражение друг друга, а между нами стеклянная стена.

Наверное, такова вся жизнь Джейкоба: он пытается общаться с людьми, только не всегда знает как. Возможно, перегородка между человеком с синдромом Аспергера и остальным миром — не постоянно движущиеся невидимые глазу цепочки электронов, а некая прозрачная линия, которая позволяет испытывать лишь иллюзорные, а не истинные эмоции.

Джейкоб отходит от стекла и садится на стул. Я беру телефонную трубку, надеясь, что он последует моему примеру, но он отводит взгляд. В конце концов он протягивает руку к трубке, и на секунду его лицо озаряет радость, как обычно бывало, когда он обнаруживал нечто удивительное и приходил поделиться со мной открытием. Он крутит трубку в руках и подносит к уху.

— Я видел такое в «Блюстителях порядка». В той серии, когда подозреваемый оказался каннибалом.

— Привет, дорогой! — выдавливаю я улыбку.

Он раскачивается на стуле. Делает взмахи свободной рукой, как будто играет на невидимом пианино.

— Кто тебя ударил?

Он осторожно прикасается пальцами ко лбу.

— Мамочка! Теперь мы можем идти домой?

Я отлично помню тот день, когда Джейкоб в последний раз назвал меня «мамочка». Это случилось после окончания восьмого класса, ему исполнилось четырнадцать. Он получил аттестат. «Мамочка!» — позвал он, подбегая, чтобы показать его мне. Дети вокруг услышали и начали смеяться. «Джейкоб, — дразнили они, — твоя мамочка приехала. Сейчас отвезет тебя домой». Он слишком поздно узнал: когда тебе четырнадцать, чтобы выглядеть «крутым» перед сверстниками, не стоит выказывать неподдельную радость.

— Скоро, — отвечаю я, но в моем ответе скорее звучит вопрос.

Джейкоб не плачет. Не кричит. Он просто выпускает трубку из рук и опускает голову.

Я инстинктивно бросаюсь к нему, но моя рука упирается в оргстекло.

Голова Джейкоба поднимается на несколько сантиметров, потом опускается. Он ударяется лбом о металлический стол. Еще и еще раз.

— Джейкоб, перестань!

Но, разумеется, он меня не слышит. Трубка, как он ее уронил, так и болтается на металлическом проводе.

Он продолжает биться головой, снова и снова. Я рывком распахиваю дверь кабинки. Надзиратель, который меня сюда привел, стоит за дверью, прислонившись к стене.

— Помогите! — кричу я.

Он поверх моего плеча видит, что делает Джейкоб, и бежит по коридору, чтобы вмешаться.

Через стекло в кабинке для свиданий я смотрю, как они с другим надзирателем хватают Джейкоба под руки и оттаскивают от стекла. Рот Джейкоба перекошен, но я не могу понять, то ли он кричит, то ли плачет. Руки ему заломили за спину, чтобы надеть наручники. Потом один из надзирателей толкает его в спину, чтобы он шел вперед.

Это мой сын, а с ним обращаются как с преступником.

Через минуту появляется надзиратель и провожает меня назад в вестибюль.

— С ним все будет в порядке, — заверяют меня. — Медсестра ввела ему успокоительное.

Когда Джейкоб был младше и чаще подвержен приступам, доктор выписал ему оланзапин — нейролептический препарат. Лекарство купировало приступы. Но в то же время стирало его личность. Точка. Я заставала сына сидящим на полу спальни с одной туфлей на ноге, а вторая валялась рядом на полу. Он, ни на что не реагируя, смотрел в стену. Когда стали случаться припадки, мы отказались от лекарства и больше не экспериментировали.

Я представляю, как Джейкоб лежит на полу камеры: зрачки расширены, взгляд блуждающий, когда он впадает и выходит из забытья.

Только я выхожу в вестибюль, как ко мне с широкой улыбкой подходит Оливер.

— Как прошло? — спрашивает он.

Я открываю рот и захлебываюсь рыданиями.

Я выбиваю Джейкобу индивидуальную программу обучения, я прижимаю его к земле своим телом, когда он слетает с катушек в людном месте. Я всю жизнь посвятила тому, чтобы делать, что должно… Можно подняться до небес, но, когда доберешься, все равно окажешься в том же самом положении. Именно ради Джейкоба я должна быть сильной.

— Эмма… — окликает Оливер.

Представляю: он, как и я, сбит с толку тем, что я перед ним разрыдалась. К моему удивлению, он обнимает меня и гладит по голове. И что еще удивительнее… на какую-то секунду я позволяю себя утешить.

Матери, у которой нет ребенка-аутиста, этого не объяснить. Разумеется, я люблю своего сына. Разумеется, я не могу представить жизни без него. Но это совсем не значит, что каждую минуту я крепка духом. Что не тревожусь о его будущем и об отсутствии оного у себя самой. Что временами не ловлю себя на мысли, как бы сложилась моя жизнь, если бы у Джейкоба не было синдрома Аспергера. Что не хочу, чтобы хотя бы раз кто-нибудь другой, словно атлант, вместо меня взвалил бы на свои плечи груз ответственности за мою семью.

На пять секунд этим человеком становится Оливер Бонд.

— Прошу прощения! — извиняюсь я, отстраняясь от него. — Намочила вам рубашку.

— Да уж, фланелевая рубашка «Вулрич» вещь деликатная. Я включу счет за химчистку в сумму гонорара. — Он подходит к пропускнику и получает назад мои права и ключи, потом выводит меня на улицу. — Ну-ка, рассказывайте, что там произошло?